I

Далеко в глухой сторонушке
Вырастала тонка белая береза,
Что т́онка береза, кудревата,
Где не греет ее солнышко, ни месяц
И не частые звезды усыпают;
Только крупными дождями уливает,
Еще буйными ветрами поддувает.

Русская народная песня

В одном богатом селении, весьма значительном по количеству земли и числу душ, в грязной, смрадной избе на скотном дворе у скотницы родилась дочь. Это обстоятельство, в сущности весьма незначительное, имело, однако, следствием то, что больная и хилая родильница, не быв в состоянии вынести мучений, а может быть, и просто от недостатка бабки (что очень часто случается в деревнях), испустила последний вздох вскоре после первого крика своей малютки.

Рождение девочки было ознаменовано бранью баб и новой скотницы, товарки умершей, деливших с свойственным им бескорыстием обношенные, дырявые пожитки ее. Ребенок, брошенный на произвол судьбы (окружающие были заняты делом более важным), без сомнения, не замедлил бы последовать за своими родителями (и, конечно, не мог бы сделать ничего лучшего), если б одно из великодушных существ, наполнявших избу, не приняло в нем участия и не сунуло ему как-то случайно попавшийся под руку рожок. Услуга пришлась очень кстати и была, можно сказать, настоящею причиною, определившею судьбу младенца, которая до того времени весьма нерешительно колыхала его между жизнью и смертью. Дележ, совершаемый по всем законам справедливости между однокашницами бывшей скотницы, не успокоил, однако, шумного их сборища; хотя тетка Фекла и уступила скотнице Домне полосатую понёву покойницы за ее изношенные коты (главную причину криков и размирья); хотя завистливая Домна перестала кричать на Голиндуху, завладевшую повязкою и чулками умершей, но наступившая тишина продолжалась недолго и была только предвестницею новой бури.

Теперь каждая из этих достойных женщин с жаром принялась защищать права свои в рассуждении того, на чью горькую долю должен достаться ребенок, как будто назло им родившийся. Но сколько ни спорили горемычные, ничего не могли решить (чувство справедливости было в них сильно), и потому положили с общего голоса предоставить все судьбе и бросить жребий – способ, как известно, решающий в деревнях всякого рода недоразумения. Жребий, в благодарность за такое доверие, не замедлил, по обыкновению, показать собою пример безукоризненного беспристрастия и справедливости: сиротка пришлась на долю скотницы, которая, не в пример другим бабам, была наделена полдюжиною собственных своих чад.

Домна (так звали новую скотницу), хотя баба норова твердого, или, лучше сказать, ничем не возмутимого, не могла, однако, вынести равнодушно определения судьбы и тут же, зная наперед, сколько бесполезно роптать на нее, внятно проголосила, что жутко будет проклятому пострелу, невесть как несправедливо навязавшемуся ей на шею.

Маленькая Акулина (таким именем окрестили малютку) сделалась на скотном дворе с первого же дня своего существования предметом всеобщего нерасположения.

Да и какая, в самом деле, нужда была бабам знать, был ли младенец виною своей докучливости? Довольно того, что он досаждал им поминутно. «Добро бы своя была, – говорили они, – добро бы родная, а то невесть по какого лешего смотришь за нею, словно от безделья». Но хуже всего приходилось терпеть сиротке от самой скотницы. Нельзя сказать, чтоб Домна была женщина злая и жестокая, но день бывал у ней неровен: иной раз словечка поперек не скажет, что бы ни случилось; в другое время словно дурь какая найдет на нее; староста ли заругается или подерется, дело ли какое не спорится в доме – осерчает вдруг и пойдет есть и колотить сиротку. Сором таким лается на нее, что хоть вон из избы беги; все припомнит, ничего не пропустит; усопшую мать не оставит даже в покое и при каждом ударе такого наговорит дочери на покойницу, чего и вовсе не бывало.

Впрочем, необходимо сказать в оправдание Домны, что в грубом обхождении и побоях, которыми угощала она свою питомицу, скрывалась иногда весьма уважительная, добрая цель. В доказательство можно привести собственные слова ее. Однажды жена управляющего застала Домну на гумне в ту самую минуту, когда она безмилосердно тузила Акулю. «За что бьешь ты, дурища, девчонку?» – спросила жена управляющего. «Да вины-то за нею нету, матушка Ольга Тимофеевна, – ответила Домна, – а так, для будущности пригодится». Если найдутся люди, которые, по свойственному им человеколюбию или сострадательности, не захотят видеть в этом доброго намерения, а припишут нападки на сиротку частию жестокости скотницы, то смею уверить их, что даже и тогда нельзя вполне обвинять ее.

Страсть к «битью, подзатыльникам, пинкам, нахлобучникам, затрещинам» и вообще всяким подобным способам полирования крови не последняя страсть в простом человеке. Уж врожденная ли она или развилась чрез круговую поруку – бог ее ведает: вернее, что чрез круговую поруку…

В одном только можно было упрекнуть Домну, именно в излишнем пристрастии, которое уже чересчур ясно обнаружила она к собственным своим детям. Можно даже сказать, что слепая эта любовь часто заглушала в ней чувство справедливости и всякого рода добрые намерения, оправдывавшие почти всегда пинки и побои, которыми наделяла она сиротку. Случалось ли ребятам напроказить: разбить горшок или выпить втихомолку сливки – разгневанная Домна накидывалась обыкновенно на Акульку, видя в ней если не виновницу, то по крайней мере главную зачинщицу; забредет ли свинья в барский палисадник, и за свинью отвечала бедняжка. Когда муж скотницы, проживавший по оброку в соседней деревне на миткалевой фабрике, возвращался домой в нетрезвом виде (что приключалось нередко), всегда почти старалась Домна натолкнуть на него сиротку, чтоб отклонить от себя и детей своих первые порывы его дурного расположения, – словом, все, что только могло случиться неприятного в домашнем быту скотного двора, – все вызывало побои на безответную Акульку. Вне этих отношений с жителями избы сиротка проводила детство свое, как и все остальные дети села, в совершенном забвении и пренебрежении. Слово «авось» играет у нас, как известно, и поныне весьма важную роль и прикладывается русским мужиком не только к собственному его житью-бытью, но даже к житью-бытью детей его. Самый нежный отец, самая заботливая мать с невыразимою беспечностью предоставляют свое детище на волю судьбы, нисколько не думая даже о физическом развитии ребенка, которое считается у них главным и в то же время единственным, ибо ни о каком другом и мысль не заходит им в голову. Не успеет еще ребенок освободиться от пелен, как уже поручают его сестре, девчонке лет четырех или пяти, которая нянчится с ним по-своему, то есть мнет и теребит его, во сколько хватает силенки, а иногда так пристукнет, что и через двадцать лет отзовется.

Мать ли плетется с коромыслом на реку стирать белье – и дочка тащится вслед за нею вместе с драгоценною своею ношею; развлеченная каким-нибудь камешком или травкою, она вдруг покидает питомца на крутом берегу или на скользком плоте… Бегут ли под вечер ребята навстречу несущемуся с поля стаду – нежная головка младенца уже непременно мелькает в резвой, шумливой толпе; когда наступает сырая, холодная осень, сколько раз бедняжка, брошенный на собственный произвол, заползает на середину улицы, покрытой топкою грязью и лужами, и платится за такое удовольствие злыми недугами и смертию! А весною, когда отец и мать, поднявшись с рассветом, уходят в далекое поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой, столько же нуждающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, – о! тогда, выскочив из избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он бежит, бежит, чтоб прижаться скорее к матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый ребенок с дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее уходит в чащу бора, где бог весть что с ним будет… Поминутно слышишь, что там-то утонул ребенок в ушате, что тут-то забодал его бык или проехала через него отцовская телега, что сын десятского отморозил себе ногу, трехлетняя внучка старостихи разрезала серпом щеку двухлетней сестре своей и тому подобное.

Конечно, крестьянская натура крепка, и если ребенок уцелеет, то к зрелому возрасту он превращается почти всегда в дюжего и плечистого парня с железным здоровьем или в свежую, красную девку, во сто крат здоровее иной барышни, с колыбели воспитанной в неге и роскоши; но ведь не всякому посчастливится уцелеть: сколько их и гибнет! сколько остается на всю жизнь уродами! Трудно найти деревню, где бы не было жертвы беспечности родителей; калеки, слепые, глухие и всякие увечные и юродивые, служащие обыкновенно предметом грубых насмешек и даже общего презрения, – в деревнях сплошь да рядом! Притом между крестьянскими детьми нередко встречаются нежные натуры, которые если и выдерживают детство, зато сохраняют во всем существе своем пагубные следы его надолго – на всю жизнь.

Обремененные наследственными недугами, больные и слабые, они считаются в родной семье за лишнюю тягость и с первых лет до того дня, когда оканчивают тихое, бездейственное поприще свое на земле в каком-нибудь темном углу избы, испытывают одно только горе, приправляемое ропотом окружающих и горьким сознанием собственной своей бесполезности.

К счастию, Акулина не принадлежала к последней категории, и Домна могла употреблять ее с пользою в многочисленных занятиях скотного двора. Едва сиротке минул седьмой год, тотчас же приставила она ее смотреть за барскими гусями и утками.

II

Как чужие-то отец с матерью
Безжалостливы уродилися:
Без огня у них сердце разгорается,
Без смолы у них гнев раскипается;
Насижусь-то я у них, бедная,
По конец стола дубового,
Нагляжусь-то я, наплачуся.

Русская песня

Осень. На дворе холодно; частый дождь превратил улицу в грязную лужу; густой туман затянул село, и едва виднеются сквозь мутную сквознину его ветхие лачуги и обнаженные нивы. Резкий ветер раскачивает ворота и мечет по поляне с каким-то заунывным, болезненно хватающим за сердце воем груды пожелтевших листьев. Улица пуста – ни живой души. Сизый дымок, вьющийся из низеньких труб избушек, свидетельствует, что никого нет в разброде, что все хозяева дома и расправляют на горячей печке продрогшие члены. Все живущее прячется кто куда может, лишь бы укрыться от холода и ненастья. Куры и голуби приютились на своих жердочках под навесом, завернув голову под тепленькое крылышко; воробей забился в мягкое гнездо свое; даже неугомонные шавки и жучки комком свернулись под телегами. Каждому готов приют, каждому и хорошо и тепло…

Изба скотницы Домны жарко-нажарко натоплена; вся семья дома; даже теленок, которого откармливают для барского стола, привязан заботливою Домною к печке и опустился на мокрую свою солому. Двое парнишек ее, вместе с бабушкою и любимою кошкою, давно забрались на полати. Другие два шумно возятся под лавками. Дождь стучит в узкие стекла окон, ветер свищет на дворе и улице, и по временам все стихает в избе, прислушиваясь к дребезжащему, протяжному вою. Одной только Акули что-то не видно: ее послали на реку стеречь уток.

Возвращается она наконец к обеду домой. Издали виднеется ей почерневшая от воды лачуга, но сиротка не спешит укрыться от холода под теплую ее кровлю; она со страхом и смущением приближается к ней. Дело в том, что одного утенка унесло течением реки в колесо мельницы.

Между тем как подходила она к дому, на скотном дворе, как нарочно, затеялся жаркий спор между Домною и Голиндухою. Здесь дело было уже вот в чем: кто-то из ребят скотницы стянул лапоть Голиндухи, прислоненный к печке для просушки, и, привязав к нему бечевку, стал возить его по полу. Голиндуха, занимавшаяся в то время выпариванием квасной кадушки, неоднократно кричала на ребенка, приказывая ему тотчас же поставить обувь на прежнее место; ребенок не слушался и, как бы назло, начал колотить лаптем во все углы избы. Выведенная наконец из терпения баба бросила работу, отвесила озорнику добрую затрещину и, вырвав обувь, положила ее на печку.

Домна, все видевшая и еще прежде чем-то раздосадованная, не вынесла выходки Голиндухи.

– Куда лапоть-то поганый свой ставишь? – сказала она, выглянув вдруг из-за перегородки. – Места ему небось нету?.. Эка нашлась какая прыткая… словно барыня – драться еще вздумала…

– А что, невидаль, что ли, какая?.. Барские дети-то твои, что ль? Вестимо бить стану, коли балуются…

– А ну-тка, сунься…

– Тебя, небось, послушалась?..

– Ах ты, собака этакая…

– Сама съешь…

– Чтоб тебе подавиться лаптями-то…

– Эй, Домна, не доводи до греха; у тебя уста, у меня другие.

– Плевать мне… А вот только тронь еще раз Ванюшку, так посмотришь…

– Да ты, в самом-то деле, что ты тычешь мне своими ребятами-то?..

– А ты что?..

– Побирушка проклятая!.. И мать-то твоя чужой хлеб весь век ела, да и тебя-то Христа ради кормят, да еще артачится, да туда же лезет… Ах ты, пес бездомный! Ну-ткась, сунься, тронь, тронь…

Домна и Голиндуха, с раскрасневшимися лицами, вылупившимися глазами и поднятыми кулаками, подступали уже друг к другу, когда в избу вбежала вдруг Машка, старшая дочь скотницы.

– Как! – вскричала исступленная Домна, мгновенно обращая свою ярость на только что вошедшую сиротку. – Ах ты, проклятая! Сталось, тебе неслюбно смотреть за ними?.. Постой, вот я те поразогрею…

И она пошла на помертвевшую от страха девчонку с готовыми кулаками.

Страх, в котором держала скотница свою питомицу, часто даже исчезал в ребенке от избытка горя. Так случалось почти всякий раз, когда Домна, смягчившись после взрыва необузданной ярости, начинала ласкать и нежить собственных детей своих. Громко раздавались тогда за печуркою рыдания и всхлипывания одинокой, заброшенной девочки…

Много слез и горя стоило также Акулине новое назначение, определенное ей скотницею. Выгоняя утром гусиное стадо, проходила ли она по улице – всюду встречались веселые ребятишки, беззаботно игравшие под навесами и на дороге, всюду слышались их веселые песни, крики; одна она должна была проходить мимо, не смея присоединиться к ним и разделить общую радость. А уж как страшно-то было ей, боязливой девочке, напуганной разными дивами, проводить целые дни одной-одинешенькой, далеко от села, в каком-нибудь глухом болоте или темном лесу! В первое время она часто не могла вынести своего одиночества и, бросив тут же гусиное стадо свое, возвращалась одна на скотный двор, позабывая и побои скотницы, и все, что могло ожидать ее за такой своевольный поступок.

Кроме этого, сколько приходилось терпеть безответному ребенку в самом доме. Вернется, бывало, вместе со стадом в избу – на дворе стужа смертная, вся она окоченела от холода, – ноги едва движутся; рубашонка забрызгана сверху донизу грязью и еле-еле держится на посиневших плечах; есть хочется; чем бы скорее пообедать, закутаться да на печку, а тут как раз подвернется Домна, разгневанная каким-нибудь побочным обстоятельством, снова ушлет ее куда вздумается или, наконец, бросит ей в сердцах кусок хлеба, тогда как другие все, спустившись с полатей, располагаются вокруг стола с дымящимися щами и кашею. Забьется Акуля в любимый уголок свой у печки, между лукошками и сором, закроет личико исхудавшими пальчиками и тихо, тихо плачет.

Но прошел год, другой, и свыклась Акулька со своей тяжкою долею. Какое-то даже радостное чувство наполняло грудь девочки, когда, встав вместе с зарею, раным-рано, вооружась хворостиною, выгоняла она за околицу свое стадо. Теперь, уже не ожидая намека, спешила она убраться со своими гусями и утками в поле, лишь бы только скорее вырваться из избы. Как птичка, встрепенется она тогда; все изменялось в ней: движения делались развязнее, стан выпрямлялся, – словом, трудно было узнать в сиротке одну и ту же девочку. Робкий и жалкий вид, так резко отличавший ее дома от прочих детей, как бы мгновенно исчезал. Бывало даже на Акулю находил в эти минуты вдруг какой-то припадок веселости, резвости.

Она особенно любила загонять свое стадо в густую осиновую рощу, находящуюся почти на самой границе земель, принадлежащих селу. Ей невыразимо легко, весело, привольно было просиживать тут с утра до вечера. Тут только запуганный, забитый ребенок чувствовал себя на свободе.

Перед нею широко стлался зеленый луг; медленно и плавно расхаживали по нем белые, как снег, гуси; селезни и пестрые утки, подвернув голову под сизое крылышко, лежали там и сям неподвижными группами. Далее сверкала река со своими обрывистыми берегами, обросшими лопухом и кустарниками, из которых местами выбивались длинные сухие стебли дикого щавеля и торчали фиолетовые верхушки колючего репейника. За рекою виднелось черное взбороненное поле; далее, вправо, местность подымалась горою. По главным ее отлогостям, изрезанным промоинами и проточинами, разрастался постепенно все выше и выше сосновый лесок; местами рыжее, высохшее дерево, вырванное с корнем весеннею водою, перекидывалось через овраг висячим мостом. Влево тянулось пространное болото; камыш, кочки и черные кустарники покрывали его на всем протяжении; по временам целые вереницы диких уток с криком поднимались из густой травы и носились над водою. Там и сям синевшая холмистая даль перемежалась снова серебристыми блестками реки.

Бесконечная сереющая даль, в которой двигались почти незаметными точками телега или спутанная лошадь, постепенно синела, синела, и, наконец, все более и более суживавшиеся планы ее сливались мутною линиею со сквознотою голубого неба.

Но природа нимало не пленяла деревенской девочки; неведомо приятное чувство, под влиянием которого находилась она, было в ней совершенно безотчетно. Случайно ли избрала она себе эту точку зрения, лучшую по всей окрестности, или инстинктивно почувствовала обаятельную ее прелесть – неизвестно; дело в том, что она постоянно просиживала тут с рассвета до зари.

Разве выводили ее из раздумья однообразное кукованье кукушки, крик иволги или коршуна, который, распластав широкие крылья свои, вдруг, откуда ни возьмись, кружась и вертясь, появлялся над испуганным ее стадом. Акуля вскакивала тогда, бледное личико ее покрывалось ярким румянцем; она начинала бегать и суетиться, хмурила сердито узенькие свои брови и, размахивая по сторонам длинною хворостиною, казалось, готовилась с самоотвержением защищать слабых своих питомцев.

Наступал вечер. Поля, лощина, луг, обращенные росою и туманом в бесконечные озера, мало-помалу исчезали во мгле ночи; звезды острым своим блеском отражались в почерневшей реке, сосновый лес умолкал, наступала мертвая тишина, и Акуля снова направлялась к околице, следя с какою-то неребяческою грустью за стаями галок, несшихся на ночлег в теплые родные гнезда.

С возрастом, по мере того как сиротка становилась разумнее, постоянное это одиночество обратилось не только в привычку, но сделалось для нее потребностию. Оно было единственным средством, избавлявшим ее от побоев скотницы и толчков встречного и поперечного. Всеобщее отчуждение, которое испытывала она со стороны окружающих, как круглая сирота, и которое с некоторых пор как-то особенно тяготило ее, также немало способствовало подобному расположению.

Микропересказ: Девушка-сирота, нелюдимая и замкнутая, выходит замуж по приказу барина, проживает недолгую и несчастную жизнь и умирает, оставив сиротой маленькую дочь.

В одном богатом и большом селении, в грязной, смрадной избе на скотном дворе, у скотницы родилась дочь. Хилая мать умерла после родов и девочка осталась полной сиротой.

Сельские женщины, чтобы решить, кому придётся взять ребёнка в свою семью, бросили жребий. Он выпал новой скотнице - Домне, уже имевшей полдюжины детей.

Акулину (так назвали девочку) в доме приёмной матери не любили. Домна, обожая собственных детей, всё зло срывала на Акульке. Каждый день девочке приходилось терпеть ругательства и побои. Едва минул сироте седьмой год, приставили её смотреть за барскими гусями и утками. Поначалу Акулине было грустно проходить мимо играющих на улице детей и страшно было уходить далеко от села, но прошёл год, другой, и свыклась она со своей тяжкой долею. Ей даже стало нравиться уходить со стадом птиц подальше от дома, было весело и привольно просиживать на природе целый день, так как тут она чувствовала себя свободной.

Одиночество и стремление к уединению сделались постепенно для неё потребностью. Она словно одичала. И возвращаясь в избу, всегда забивалась подальше в угол, боясь обратить на себя внимание.

Когда Акулина подросла, муж Домны Карп оставил работу на ткацкой фабрике, где он жил и работал несколько лет, и переселился к жене. Карп был мужик крутой и несговорчивый, любил выпить и поскандалить. Он потребовал помощницу, и безответная, смирная Акулина приняла эту участь. Побои и моральные унижения теперь ей пришлось терпеть и от Карпа. Ей стало ещё тяжелее от такого положения, так как она должна была днями сидеть за пряжею в избе.

Однажды летом большинство жителей деревни ушли в другую деревню на праздник, а Акулина осталась одна. Ей было cкучно сидеть дома, она вышла из деревни в поле, случайно добрела до погоста и нашла могилу, где, по слухам, была похоронена её мать. Акулина с рыданиями упала на могилу, охватив её руками.

С этого дня действия и движения Акулины стали более обдуманными, наполненными силой воли и твёрдостью характера. Акулина стала ещё заметнее отделяться от живших с нею людей. Точно исполняя свои обязанности, она старалась не привязываться к людям и не завязывать новых отношений. Постепенно девушка перестала принимать участие во всём, происходящем вокруг.

Спустя три года в деревню на два месяца приехал барин Иван Гаврилович с женой. Утром, незадолго до отъезда, ему на глаза попалась Акулина. Он заметил её грустный вид, решил, что ей пора бы замуж и даже хотел приказать старосте поискать в округе женихов, но забыл об этом. Вскоре он начал готовиться к отъезду в Петербург, и тут к нему пришло семейство кузнеца Силантия, желающего женить своего сына Григория на девушке из соседнего села, для чего нужна была помощь барина. Тут Иван Гаврилович вспомнил, что и в этой деревне есть незамужняя девушка. Он приказал Силантию сватать сына за Акулину. Тот был раздосадован и пробовал возразить, но барин настоял, наказав сыграть свадьбу поскорее.

Известие о том, что её собираются выдать замуж за Григория, повергло Акулину в отчаяние, но она надеялась изменить дело. Она каждый день караулила барина возле его дома, но при его появлении ей делалось так страшно, что она не смела обратиться к нему. В день свадьбы, утром, она снова подошла к его дому, но лишь увидела, как он поехал в церковь вместе с барыней. Горе Акулины обрушилось на неё всей тяжестью, она, рыдая, упала без чувств. Позже её нашли, принесли в избу, с трудом успокоили и приготовили к свадьбе.

Свадьба была пышная, в еде и питье не было недостатка, гости гуляли до ночи, лишь одна Акулина сидела за столом молча и неподвижно, казалось, без чувств и мыслей.

Парень, за которого она вышла замуж, был из тех молодцов, которых в простонародье именуют «забубёнными головушками». Еще с малолетства он жил во вседозволенности, потом работал на фабрике, где дурные черты характера в нём развились ещё больше, также он пристрастился к выпивке. Словом, к тому времени, как отец вызвал его на пашню, Григорий был изрядным негодяем.

В первый же день после свадьбы, с раннего утра, Григорий ввязался в драку с соседними мужиками. Помирившись, они отправились в кабак, где изрядно напились.

Григорий пришёл домой, где в этот момент его тётки Василиса и Дарья ругали Акулину - им не понравилось, как она выполняет работы по дому. Разъярившись, Григорий схватил её за волосы и начал избивать. Эта сцена прервалась появлением барского ловчего, зовущего молодых супругов к барину. Иван Гаврилович поздравил молодожёнов со свадьбой, пожелал дружной жизни и подарил им деньгу.

Акулина, придя в новый дом, попала, как говорится, из огня да в полымя. То, что произошло с нею в первый день замужества, стало повторяться часто. Семья Силантия была недовольна, что им неожиданно навязали такую невестку. Несмотря на это, Акулина родила здоровую дочку. Появление ребёнка внесло радость в жизнь Акулины, все её чувства были направлены на дочь. Она стала ещё равнодушнее к оскорблениям и побоям Григория, что его злило ещё больше.

Заметив, что злоба родни усилилась от её равнодушия, Акулина поклялась себе не говорить с домашними никогда и ни при каких обстоятельствах. Она словно онемела.

Прошло четыре года. Акулину тяжело было узнать. Она казалась состарившейся на десять лет. Вид её был уныл, поступь медленна, она постоянно кашляла и чахла с каждым днём.

Домашние посылали её на самые трудные работы, Григорий пил вмёртвую, вымещал злобу на жене, и, в конце концов, Акулина серьёзно заболела. Долго она лежала между жизнью и смертью, и лишь добрая жена управляющего помогла ей не умереть. Однажды в холодный осенний день надо было идти сушить чечевицу. Акулина ещё не оправилась от болезни, но тётки послали именно её. Она взяла свою дочь Дуньку и пошла. Жена управляющего, увидев её, пришла в негодование оттого, что больную Акулину послали на работу. Рыдающая Акулина упала ей в ноги.

Болезнь Акулины усилилась и вскоре она умерла. Перед смертью женщина попыталась сказать Григорию, чтобы он не бил её дочь. На следующий день была вьюга, но Григорий хотел поскорее спровадить покойницу. Он повёз гроб на кладбище, а маленькая Дунька с плачем побежала за ним, не обращая внимания на его приказ идти домой.

Дмитрий Васильевич Григорович

Далеко в глухой сторонушке

Вырастала тонка белая береза,

Что тонка береза, кудревата,

Где не греет ее солнышко, ни месяц

И не частые звезды усыпают;

Только крупными дождями уливает,

Еще буйными ветрами поддувает.

Русская народная песня

В одном богатом селении, весьма значительном по количеству земли и числу душ, в грязной, смрадной избе на скотном дворе у скотницы родилась дочь. Это обстоятельство, в сущности весьма незначительное, имело, однако, следствием то, что больная и хилая родильница, не быв в состоянии вынести мучений, а может быть, и просто от недостатка бабки (что очень часто случается в деревнях), испустила последний вздох вскоре после первого крика своей малютки.

Рождение девочки было ознаменовано бранью баб и новой скотницы, товарки умершей, деливших с свойственным им бескорыстием обношенные, дырявые пожитки ее. Ребенок, брошенный на произвол судьбы (окружающие были заняты делом более важным), без сомнения, не замедлил бы последовать за своими родителями (и, конечно, не мог бы сделать ничего лучшего), если б одно из великодушных существ, наполнявших избу, не приняло в нем участия и не сунуло ему как-то случайно попавшийся под руку рожок. Услуга пришлась очень кстати и была, можно сказать, настоящею причиною, определившею судьбу младенца, которая до того времени весьма нерешительно колыхала его между жизнью и смертью. Дележ, совершаемый по всем законам справедливости между однокашницами бывшей скотницы, не успокоил, однако, шумного их сборища; хотя тетка Фекла и уступила скотнице Домне полосатую понёву покойницы за ее изношенные коты (главную причину криков и размирья); хотя завистливая Домна перестала кричать на Голиндуху, завладевшую повязкою и чулками умершей, но наступившая тишина продолжалась недолго и была только предвестницею новой бури.

Теперь каждая из этих достойных женщин с жаром принялась защищать права свои в рассуждении того, на чью горькую долю должен достаться ребенок, как будто назло им родившийся. Но сколько ни спорили горемычные, ничего не могли решить (чувство справедливости было в них сильно), и потому положили с общего голоса предоставить все судьбе и бросить жребий - способ, как известно, решающий в деревнях всякого рода недоразумения. Жребий, в благодарность за такое доверие, не замедлил, по обыкновению, показать собою пример безукоризненного беспристрастия и справедливости: сиротка пришлась на долю скотницы, которая, не в пример другим бабам, была наделена полдюжиною собственных своих чад.

Домна (так звали новую скотницу), хотя баба норова твердого, или, лучше сказать, ничем не возмутимого, не могла, однако, вынести равнодушно определения судьбы и тут же, зная наперед, сколько бесполезно роптать на нее, внятно проголосила, что жутко будет проклятому пострелу, невесть как несправедливо навязавшемуся ей на шею.

Маленькая Акулина (таким именем окрестили малютку) сделалась на скотном дворе с первого же дня своего существования предметом всеобщего нерасположения.

Да и какая, в самом деле, нужда была бабам знать, был ли младенец виною своей докучливости? Довольно того, что он досаждал им поминутно. "Добро бы своя была, - говорили они, - добро бы родная, а то невесть по какого лешего смотришь за нею, словно от безделья". Но хуже всего приходилось терпеть сиротке от самой скотницы. Нельзя сказать, чтоб Домна была женщина злая и жестокая, но день бывал у ней неровен: иной раз словечка поперек не скажет, что бы ни случилось; в другое время словно дурь какая найдет на нее; староста ли заругается или подерется, дело ли какое не спорится в доме - осерчает вдруг и пойдет есть и колотить сиротку. Сором таким лается на нее, что хоть вон из избы беги; все припомнит, ничего не пропустит; усопшую мать не оставит даже в покое и при каждом ударе такого наговорит дочери на покойницу, чего и вовсе не бывало.

Впрочем, необходимо сказать в оправдание Домны, что в грубом обхождении и побоях, которыми угощала она свою питомицу, скрывалась иногда весьма уважительная, добрая цель. В доказательство можно привести собственные слова ее. Однажды жена управляющего застала Домну на гумне в ту самую минуту, когда она безмилосердно тузила Акулю. "За что бьешь ты, дурища, девчонку?" - спросила жена управляющего. "Да вины-то за нею нету, матушка Ольга Тимофеевна, - ответила Домна, - а так, для будущности пригодится". Если найдутся люди, которые, по свойственному им человеколюбию или сострадательности, не захотят видеть в этом доброго намерения, а припишут нападки на сиротку частию жестокости скотницы, то смею уверить их, что даже и тогда нельзя вполне обвинять ее.

Страсть к "битью, подзатыльникам, пинкам, нахлобучникам, затрещинам" и вообще всяким подобным способам полирования крови не последняя страсть в простом человеке. Уж врожденная ли она или развилась чрез круговую поруку - бог ее ведает: вернее, что чрез круговую поруку...

В одном только можно было упрекнуть Домну, именно в излишнем пристрастии, которое уже чересчур ясно обнаружила она к собственным своим детям. Можно даже сказать, что слепая эта любовь часто заглушала в ней чувство справедливости и всякого рода добрые намерения, оправдывавшие почти всегда пинки и побои, которыми наделяла она сиротку. Случалось ли ребятам напроказить: разбить горшок или выпить втихомолку сливки - разгневанная Домна накидывалась обыкновенно на Акульку, видя в ней если не виновницу, то по крайней мере главную зачинщицу; забредет ли свинья в барский палисадник, и за свинью отвечала бедняжка. Когда муж скотницы, проживавший по оброку в соседней деревне на миткалевой фабрике, возвращался домой в нетрезвом виде (что приключалось нередко), всегда почти старалась Домна натолкнуть на него сиротку, чтоб отклонить от себя и детей своих первые порывы его дурного расположения, - словом, все, что только могло случиться неприятного в домашнем быту скотного двора, - все вызывало побои на безответную Акульку. Вне этих отношений с жителями избы сиротка проводила детство свое, как и все остальные дети села, в совершенном забвении и пренебрежении. Слово "авось" играет у нас, как известно, и поныне весьма важную роль и прикладывается русским мужиком не только к собственному его житью-бытью, но даже к житью-бытью детей его. Самый нежный отец, самая заботливая мать с невыразимою беспечностью предоставляют свое детище на волю судьбы, нисколько не думая даже о физическом развитии ребенка, которое считается у них главным и в то же время единственным, ибо ни о каком другом и мысль не заходит им в голову. Не успеет еще ребенок освободиться от пелен, как уже поручают его сестре, девчонке лет четырех или пяти, которая нянчится с ним по-своему, то есть мнет и теребит его, во сколько хватает силенки, а иногда так пристукнет, что и через двадцать лет отзовется.

Скоро зима. Антон, которому уже исполнилось пятьдесят, был крепостным. Его отличало излишняя сухощавость. Он, сгорбленный и уставший, с потухшими глазами, смотрящими без интереса на бренный мир, готовит запас дров.
Возвратившись в свою маленькую избу, Антон встретил там нишею старуху Архаровну, которая незвано заявилась в гости. Вообще старуха приходит не столько для того, что бы побираться, сколько высмотреть какое добро имеется в доме. Ужин у Антона не богат - одна тюря, да хлеб, причем половину от своего скромного ужина он отдает своим детям, но никогда не жалуется на несправедливость и бедность. После ужина он усаживается и затягивает неспешную беседу с бабкой, вспоминая о брате и сыне Архаровны, которых забрали в солдаты и от них уже много лет нет известий.

Весь разговор он ведет так, как будто сам с собой говорит, обдумывая все, что пришлось пережить и вынести. Он ругает управляющего, который требует уплаты подушных, а у него нет ни полушки за душой. Переживает: угрожает ему Никита Федорыч отдать в солдаты, а тогда кто будет кормить жену и малых детей?

Не успел Антон закончить своего разговора, а за ним пришли - вызывает управляющий, который был мужик грозный, телосложения плотного и невысокого роста. В целом весь его вид напоминал хорошего бульдога. Когда управляющий видит явившегося Антона, он не слушает его оправданий, велит продавать последнюю лошадь и после расплатится со своим барином.
Жена Антона плачет и причитает - жалко ей продавать кормилицу, но делать нечего и он едет в город, на ярмарку. Но беда не приходит одна и по дороге попадает ему мельник, которому он тоже должен за помол и тот тоже требует вернуть долг.

Приехав, Антон растерялся. Множество людей снующих туда-сюда, цыгане - лошадники, мошенники разного помолу, которые всем своим видом пытаются помочь бедному крестьянину, но он оттого еще сильней путается. День подходит к концу, а Антон так и не продал свою Пегашку, поскольку боится продешевить. Новые знакомые ведут его на постоялый двор переночевать. На постоялом дворе уставший и замученный, он соглашается выпить с предлагающими «добрыми знакомыми». Утро наступает и Антон видит, что его лошадь пропала.

Проснувшегося Антона начинает донимать хозяин постоялого двора, который естественно был в сговоре с ворами и теперь требует расплатиться крестьянина за водку и ночлег. Для того, что бы рассчитаться с ним снимает Антон последний полушубок с себя.
Антон советуется со знающими людьми, которые говорят о том, что надо ему свою лошадь в ближайшей деревне искать. Однако все понимают, что если не будет выкупа, ни чего из этого не получится. Антон уходит, а советчики остаются на лавке и еще долго говорят о сучившемся. Тут приходит один из знакомых Антона, он объясняет, что все проблемы от того, что управляющий считает, будто бы жалоба барину на Никиту Федорыча, происходит именно от Антоном.
Антон отправляется в дорогу и пробираясь по непроходимой грязи едет вперед и вперед.
К управляющему Никите Федорычу приходит мельник, у них свои общие делишки. Мельник тоже жалуется на Антона, говорит, что тот долг за помол не возвращает. Договорившись обо всем с ним и выпроводив, решает Никита Федорыч чаю попить, но на него обрушивает свой гнев супруга, которая, и на то были свои основания, причем - объективные, считает, что муж от нее деньги скрывает.
Прошло трое суток, как Антон пошел искать свою украденную лошадь. Горе одолевает мужика и не замечает он ни дождя, ни голода.

Все поиски, а так оно и должно было быть, оказываются безрезультатными. Возвращается Антон к себе в деревню. Обессиленный и оголодавший, он сразу идет к управляющему, но караульный не пускает его. Бежит тогда он домой и по дороге встречает Архаровну. Вспомнив о сплетнях, которые ходят в деревне: будто бы у нее припрятаны богатства, решает Антон, что она сможет выручить, и обращается с просьбой о помощи, в полном и безысходном отчаяние.
Испугалась старая и повела его в овраг, где, как она сама говорит, припрятаны рубли. Но в овраге его хватают два мужика: это его брат и сын Архаровны - они оба сбежали со службы и теперь разбойничают.

Брат Антона, Ермолай, рассказывает, как они ограбили купца, и обещает помочь, но ему нужно в кабак сначала сходить.
Придя в кабак, все трое попадают под арест - Антона за сообщника принимают. Проходит неделя и на улице толпа - почти все деревенские. Каждый желает видеть, как разбойников в острог будут вести, и особенно - тяжелые колодки из березы, что одевают на ноги. На Антона сваливают все кражи, что были в деревне за последнее время, поскольку считают, что кроме него не кому.
Появляется Никита Федорыч, а за ним, сопровождаемые солдатами, идут арестанты. За Антоном, он шел последним, идут жена и дети, которые ревут и убиваются. Когда пришло время Антону одевать колодки на ноги, он поднял голову, а по лицу у него катились крупные слезы.
Брат Антона и сын Архаровны сначала показывают свой характер, но когда их повели, крикнули напоследок о том, что бы, ни поминали их лихом и помнили.

Телега с арестованными выезжает за околицу. Пошел снег, ветер дует все сильнее, а уезжающая повозка медленно тает в белом тумане. Один Никита Федорыч, проводив телегу взглядом, радуется тому, что все же разделался с разбойниками.

Краткое содержание повести «Антон-Горемыка» пересказала Осипова А. С.

Обращаем ваше внимание, что это только краткое содержание литературного произведения «Антон-Горемыка». В данном кратком содержании упущены многие важные моменты и цитаты.

Дмитрий Васильевич Григорович

«Антон-Горемыка»

Антон, пятидесятилетний крепостной мужик, сухощавый и сгорбленный, глядящий на мир Божий потухшими глазами, занят заготовкой топлива на зиму.

Возвратившись в свою избёнку, Антон застаёт там гостью, нищую старуху Архаровну, которая не столько побирается, сколько высматривает добро у обитателей села. Ужинать Антону приходится одной тюрей из кваса и хлеба, однако же он не ропщет и ещё ухитряется из своей доли половину отдать детям. Растабарывая с бабкой, Антон вспоминает о своём брате и сыне Архаровны, которых взяли в солдаты, — давно уж от них никаких вестей нет.

Речи мужика обращены не столько к гостье, сколько к самому себе: в какой уже раз обдумывает он своё горькое житье… Заедает его век злодей-управляющий, пришло время подушное платить, а денег ни полушки; грозится Никита Федорыч сдать Антона в солдаты, а кто тогда жену и малолеток прокормит?

Не успел Антон из-за стола выйти, как его зовут к управляющему. Никита Федорыч, человек плотный и приземистый, похожий на бульдога, грозно встречает недоимщика и, не слушая его жалобных оправданий, требует продать последнюю лошадёнку, чтобы расплатиться с барином.

Как ни плачет, как ни убивается жена, приходится Антону ехать на ярмарку в город и продавать кормилицу.

В довершение напастей в дороге встречает Антон мельника, которого он давно избегает (и мельнику должен он за помол). Мельник, понятно, тоже требует своё.

На ярмарке и без того небойкий и запуганный мужичок и вовсе растерялся. А тут ещё цыгане-лошадники и промышляющие возле коней мошенники (они делают вид, что хотят помочь Антону) совсем заморочили крестьянину голову. День проходит впустую — Антон так и не решается продать пегашку, боясь продешевить.

Новые «друзья» Антона ведут его ночевать на постоялый двор, где и подпаивают разомлевшего от усталости и голода мужика… Утром же бедолага обнаруживает пропажу лошади.

Хозяин постоялого двора, бывший в сговоре с грабителями, требует, чтобы Антон расплатился за ужин и водку. Приходится ему последний полушубок с себя отдать.

«Знающие люди» советуют Антону идти на поиски лошади в одну из близлежащих деревень, хотя и смекают, что без выкупа он только ноги зря собьёт.

Удобно расположившиеся на лавке советчики долго ещё обсуждают несчастье, приключившееся с Антоном. Их слушают вновь прибывшие постояльцы, один из которых знаком с горемыкой. Он объясняет главную причину бедствий Антона. Его невзлюбил управляющий, уверенный, что жалоба господину на своеволие Никиты Фе-дорыча исходит от Антона.

В то время как Антон бредёт неведомо куда по непролазной грязи, Никита Федорыч балует себя чаем, закармливает и без того толстого неповоротливого сыночка и перебранивается с женой, От этих приятных занятий его отрывает мельник, вместе с которым управляющий обделывает тёмные делишки. Мельник жалуется все на того же Антона — не хочет расплачиваться за помол.

С мельником Никита Федорыч поладил и собрался было возобновить чаепитие, но тут на него с новой силой напускается супруга, не без оснований подозревающая, что её благоверный утаивает деньги, полученные от мельника.

Трое суток скитается Антон в поисках украденной клячонки по промозглым осенним просёлкам. В горе не замечает он ни студёного дождя, ни усталости, ни голода и холода.

Поиски, как и следовало ожидать, оказываются тщетными. Почти обеспамятевший возвращается Антон ранним утром в свою деревню и первым делом направляется к Никите Федорычу. Караульщики его не пускают — управляющий ещё почивает.

Как полоумный бежит несчастный мужик домой и наталкивается на Архаровну. Ему вспоминаются ходившие по деревне слухи о её потаённом богатстве, и Антон решает, что она может выручить его. «Помоги, коли хочешь спасти душу христианскую от греха, — дай денег!» — кричит он в полном отчаянии.

Испугавшаяся старуха ведёт его за собой в овраг, в котором, по её словам, у неё в кубышке спрятана малая толика рублёвиков.

Однако в овраге Антона хватают два дюжих молодца. В одном из них он узнает своего брата Ермолая. Другой оказывается сыном старухи — и оба они беглые солдаты, теперь промышляющие воровством и разбоем.

Ермолай рассказывает, как они вчера ограбили купца, и обещает помочь брату. Нужно только сначала для встречи в кабак зайти.

В кабаке Антона ожидает новая беда, горше прежних. В кабаке Ермолая и его напарника опознают и задерживают, а вместе с ними как сообщника вяжут и Антона.

Неделю спустя после этих событий на улице толпится почти весь деревенский люд. Каждому хочется видеть, как повезут разбойников в острог. Особенно интересуются зеваки тяжёлыми берёзовыми колодками, которые будут набивать преступникам на ноги.

В толпе обсуждают участь Антона и сваливают на него все кражи, случившиеся в округе. «Знамо, окромя своего некому проведать, у кого что есть…»

Наконец появляется процессия в составе Никиты Федорыча, конвойных солдат и арестантов. За Антоном, который идёт последним, тащатся жена и дети, ревущие во весь голос. Когда подошла очередь набивать колодки Антону, бедолага, «сидевший по сю пору с видом совершенного онемения, медленно поднял голову, и слезы закапали у него градом».

Ермолай и сын Архаровны на людях хорохорятся и пошучивают, но напоследок Антонов брат кричит односельчанам уже без прибауток: «Не поминайте лихом! Прощайте, братцы, прощайте, нас не забывайте!»

Телеги с арестантами приближаются к околице, и, как бы скрывая их от людских взоров, пушистые хлопья снега начинают покрывать промёрзшую землю, а холодный ветер принимается дуть ещё сильнее.

И лишь только Никита Федорыч провожает уезжающих взглядом, довольный, что таки разделался с «разбойниками».

Главный герой произведения Антон - крепостной мужик лет пятидесяти, сухощавого телосложения, немного сгорбленный. Он давно глядит на мир слегка потухшими глазами и занимается заготовлением топлива на зимнее время. Возвратившись в избу, Антон застает там старуху Архаровну, которая побирается и высматривает добро у всех обитателей села. Ужинает крепостной одной тюрей из кваса и хлеба, которую он еще умудряется наполовину от своей доли отдать деткам. Антон с бабкой, вспоминают о своих родственниках, которые ушли в солдаты, а вестей от них давно уже не было.

Живет герой в нищете и долгах, а когда приходит время платить подушное, он понимает, что денег совсем нет. Его хозяин Никита Федорыч, не очень-то душевно относящийся к своему крепостному, грозится сдать его в солдаты. Переживая за судьбу своих малолетних детей и жены, он вынужден продать последнюю лошадь, чтобы хоть как-то расплатиться со своим барином. На ярмарке Антон познакомился с новыми людьми, но так и не решился продать лошаденку, боясь продешевить. Его новоиспеченные знакомые отводят героя для ночевки на постоялый двор. А там, напоив и накормив усталого и голодного мужика крадут его лошадь. Еще и хозяин, который находился в сговоре с бандитами, требует расплатиться за вчерашний ужин и водку. Антону приходится отдать с себя последний полушубок.

Местные советуют пойти мужику на поиски в ближайшую деревню, правда, говорят, что без выкупа ему там делать нечего. Он трое суток скитается в поисках пропавшей клячонки по осенним промозглым улочкам, будучи в отчаянии, он не замечает ни холодного дождя, ни голода и усталости. Но все поиски оказались тщетными.

Возвратившись в деревню, к Никите Федорычу его не пускают караульщики. Тогда, Антон вспоминает о ходивших слухах про спрятанные богатства Архаровны, и он обращается к ней с просьбой помочь в его горе. А старуха отвела его в овраг, где якобы была спрятана ее кубышка с рублевиками.

Но там на Антона нападают два крепких молодца, в одном из которых он узнает своего пропавшего брата Ермолая. Он вместе с сыном старухи оказался беглым солдатом, и теперь они промышляют разбоем и воровством. Ермолай обещает как-нибудь помочь своему брату и предлагает сначала отметить их встречу в кабаке. Там обоих разбойников опознают опознают и тут же задерживают, а с ними вместе вяжут крепостного Антона, как сообщника.

Спустя одну неделю на улице собирается почти все деревенские жители, которым хочется лично увидеть, как разбойников повезут в острог. На Антона сваливают все преступления, произошедшие в последнее время в округе. Появившаяся процессия, в составе конвойных солдат и Никиты Федорыча, вела арестантов. За крепостным Антоном, идущим в самом конце, тащатся, рыдая во весь голос, жена и дети. Набивая колодки, бедолага поднял свою голову, и слезы из его глаз покатились градом.

Сын Архаровны и Ермолай пошучивают и хорохорятся, а напоследок кричат своим односельчанам, чтоб их не поминали лихом. И только сам Никита Федорыч, провожая взором уезжающих, стоял довольный и гордый тем, что разделался с так называемыми разбойниками.